Так жили «дети войны»

Столько лет прошло, но помним мы своё детство фронтовое,  весь этот кошмар и ужас войны.
Было это недалеко от Ржева, в селе Козино. В первые месяцы войны к нам пришли непрошенные гости – немцы. Мы – это бабушка и трое внучат. Папа с дедушкой были на фронте, маму угоняли в Германию, но ее вернули через несколько месяцев, у нее был сепсис, и не стало ее в 1943 году.

Помню, как пришла война. Стою я в капустной грядке среди огромных кочанов, вдруг страшный треск, гул, дым – это в наше село ворвались на мотоциклах немцы. Они заняли наш дом, нас выселили на улицу и заставили копать землянку. Помню – четыре ступеньки вниз, сырость, разные букашки и леденящий холод. А прежде чем выселить нас из нашего дома, «гости» накрыли стол, пили шнапс, ели шоколад. Бабушку заставили зарубить нескольких кур, поджарить яичницу, после чего они начали «веселиться» -  играли на губной гармо нике и заставляли нас с сестрой Тоней  (Тоне было пять лет, а мне около четырех)  плясать для них. Сестричка плясала, а я плакала, но тоже топала босыми ножками. Они «отблагодарили» нас леденцами, а потом заставили унижаться – ползать у них под ногами и собирать обертки от шоколада, пинали нас своими сапогами (эти сапоги до сих пор перед глазами). А если мы осмеливались их ослушаться, наставляли на нас дуло пистолета или автомата с криком: «Киндер шайза, руссиш швайн, пук-пук». И меня за ножку выбросили в огород с воплями и хохотом.

Холодной осенью, да и зимой мы прибегали на минутку в дом погреться, когда немцы куда-ни будь уходили.
А еще был полицай дядя Ваня, который постоянно приходил к нам с нагайкой и требовал у бабушки продукты для «гостей». Немцы кричали на бабушку, наставляли автомат и кричали: «Матка кур, матка яйки». Корову зарезали, кур истребили, а где взять продукты? Бабушка стояла перед ними на коленях, рыдая: «Нема кур, нема яйки, киндер голодный». Дядя Ваня хлестнул бабушку нагайкой, а немец толкал автоматом в грудь.

Население нашего села вымирало целыми се мьями, пухли от съеденной соломы, опилок, мох выдергивали, который был между бревен, копа лись в промерзлой земле, чтобы найти хоть какую-нибудь оставшуюся замерзшую картофелину, но это была такая редкость.

Хоронить умерших ни у кого не было сил, и посреди деревни образовался погост, где ставили просто крест из связанных крест-накрест палочек. А у наших соседей осколком от снаряда убило мальчика Федю трех лет, когда соседи сидели за столом и хлебали баланду. Так его похоронили в своем огороде.
У школы, где у немцев был штаб, была сооружена виселица. Всё население согнали туда, когда кого-то повесили – кого уже и не помню, но этот труп висел очень долго, и мы боялись его очень. (После войны подросшие мальчишки из этой виселицы соорудили качели, и вся детвора, хоть и страшно было, но качались на них).

Маму вернули полуживую и постриженную налысо. Страшное слово «тиф» было у всех на устах. И в дополнение ко всему – вши. Мыла нет. Сменного белья нет, дров нет, а идти за ними в лес – по пути поле заминировано, многие подорвались тогда на минах.

Срубили яблони, чтобы для «гостей» затопить печь, а из золы бабушка варила щёлок (стирала наши тряпки и немецкое) и мыла наши головки, хотя нас тоже постригли  налысо. А когда эти гости отсутствовали какой-то промежуток времени, бабушка умудрялась в печке постелить солому и запихнуть нас туда и хоть как-то согреть нас и щёлоком смыть накопившуюся грязь.

Под городом Ржевом шли ожесточенные бои. Я отчетливо видела в окно, как из леса в маскхалатах на лыжах к нашей деревне приближался отряд. Мы услышали русскую речь. Солдаты были добрые, они предлагали нам еду, но у нас не было ни одной посудины. Они подарили нам солдатский котелок, налили туда еды, а у нас не было ни ложек, ни вилок, и они в каменке отлили нам из какого-то металла тяжеленную круглую ложку, которую мы передавали по кругу: бабушке, Тоне, мне, Галочке.

А весной соседский мальчик Вовочка, лет 8-9, увидел очень яркую красивую «штучку», поднял ее, думая, что это игрушка, повертел в руках, и вдруг она взорвалась. Видимо, это была мина, которая разорвала Вовочку на части, которые разметало по полю. Мы с криком и плачем бросились в деревню, чтобы сообщить его родным (а тот самый полицай дядя Ваня был его отцом).

Весна всё больше вступала в свои права. Мы оживали – щи из крапивы, лепешки из лебеды и соломы. А земля требовала, чтобы ее вскопали. От довоенной жизни остался плуг. Но живности в деревне не было никакой. Бабушка вывела нас на огород, впрягла в плуг – через плечо какие-то бечевки. А мы не можем и с места тронуться, бабушка плачет, сама впрягается, а мы должны «рулить» плугом. Опять ничего не получается – плачем все хором. А когда уходили наши солдаты, то забыли у нас саперную лопатку, и вот бабушка круглые сутки с этой лопаткой в руках ковыряла землю, а когда она отдыхала, то и мы ковыряли по очереди.

В селе делились кто чем мог, нам дали несколько штук картофелин – у кого-то сохранились в подполье. Мы резали их на несколько кусочков, чтобы там был «глазок» и сажали в землю, чтобы потом был какой-то урожай. А когда минеры зачистили местность от мин и снарядов, мы поплелись в ближайший перелесок и там нашли несколько ягод земляники. Были безумно счастливы и с веточками принесли нашей бабушке. Такие набеги мы делали ежедневно, и радости не было предела, когда в ладошках оказывалось по несколько ягодок. Еще собрали листья земляники, малины, подорожника – из них варили витаминный напиток.

Посеяли горстку льна и он зацвел нежными голубыми цветочками. А когда он созрел и нам пришлось дергать этот лен – ручонки наши покрылись кровавыми трещинами, но нам говорили – надо! Немцы только отступили, но война не закончилась и много еще нужно  было  дать для фронта, для победы. Созрел ячмень, опять бабуля дала нам серп и стала обучать нас жатве серпом.

Господи! Как же мы вынесли всё это? Электричества не было вообще.  В нашей местности до 1957 года мы зажигали лучину. Была коптилка (банка из-под немецкой тушонки, завалявшаяся под амбаром).

Появились первые листочки на свёкле, нам не терпелось посмотреть, подросла ли она. Мы подкапывали землю, и если она была величиной хотя бы с орех, вырывали ее и съедали почти немытую.

Как-то сидим дома на лавочке  - такая троица голодных уродцев с этими свёклочками в руках, и вдруг видим: по нашей деревне к станции Мостовая ведут пленных немцев. Двое из пленных подбежали к нам. Один, показывая на себя, всё повторял: «Ганс, Ганс». Нам стало их очень жаль, и мы отдали им свои свеколки, забыв, что они – это наши обидчики.

Боль, нестерпимая боль от утраченного детства и от потерь (в 1943 умерла мама, в 1946 – вернувшийся  весь израненный с  войны дед, в 1948 заболевшая сестренка Галя) прошла у меня через всю жизнь.

Что мы имеем сейчас, «дети войны»? Жалкие пенсии – не для жизни, а для существования и страдания от болезней.

Всё мною здесь описанное составляет сотую часть от тех ужасов войны, которые мы испытали. И поймет ли нас кто-нибудь когда-нибудь?

Услышат ли нас президент страны и глава правительства, которые не хотят узаконить статус «детей войны»?

Л.А. РУМЯНЦЕВА, г. Рыбинск